Воспитание и обучение

Автобиографический рассказ К. Лоренца

Перевод Ольги Ульянко

lorenzНа мой взгляд, события, пережитые в детстве, играют наиболее важную роль в научном и философском становлении человека. Мое детство прошло в г. Альтенберг, в большом доме моих родителей с еще большим садом. К моей огромной любви к животным они относились с невероятной терпимостью. Моя няня, Рези (Resi Führinger), была из семьи крестьян-аристократов и обладала исключительной способностью к выращиванию животных. Однажды отец принес мне с прогулки в Венском лесу пятнистую саламандру и дал наказ выпустить ее через 5 дней. Но удача была на моей стороне: саламандра дала потомство, 44 личинки, из которых 12, благодаря нашим усилиям, а точнее усилиям Рези, достигли метаморфоза. Даже этого успеха было бы достаточно для определения моей будущей карьеры. Однако появился еще один немаловажный фактор: мне прочли «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона (Nils Holgersson) с дикими гусями по Швеции» Сельмы Лагерлёф (Selma Lagerlöf) – сам я в то время еще не читал. С тех пор я мечтал стать диким гусем, но осознав, что это невозможно, я отчаянно захотел иметь такого питомца. Но когда и это не удалось, я решил довольствоваться домашними утками. Обзаведясь ими, я открыл для себя импринтинг и был запечатлен сам. Я взял однодневного утенка у соседа и к своей несказанной радости осознал, что утенок перенес на меня свою реакцию следования. В то время мой интерес остановился на водоплавающих птицах, и я уже в детстве стал специалистом в их поведении.

В возрасте 10 лет, прочитав книгу Вильгельма Бёльше (Wilhelm Bölsche) и увидев изображение археоптерикса, я открыл для себя понятие эволюции. До этого меня мучил вопрос, является ли земляной червь насекомым. Отец объяснял мне, что слово «насекомое» — «insect» происходит от «incisions» — надрезов между сегментами. Перегородки между сегментами червя, очевидно, имели ту же природу. Таким образом, червь – это тоже насекомое? Эволюция дала мне ответ на это вопрос. Я сделал вывод, что если рептилии могли эволюционировать в археоптерикса и далее в птиц, то и кольчатые черви могли эволюционировать в насекомых. Тогда я решил стать палеонтологом.

В школе судьба свела меня с очень важным для меня учителем Филип Хэберди (Philip Heberdey) и очень хорошим другом Бернардом Хеллманом (Bernhard Hellmann). Хэберди, монах бенедиктинского ордена, обучал нас теории эволюции Дарвина и основам естественного отбора. Характерной особенностью Австрии тогда была, и в определенной степени до сих пор является, свобода мысли. C Бернардом мы впервые пересеклись благодаря тому, что оба были аквариумистами. Вылавливая дафний и другой «живой корм» для наших рыб, мы обнаружили все разнообразие живых существ, населяющих пруд. Нас обоих привлекали ракообразные, в частности ветвистоусые ракообразные (кладоцеры — Cladocera). Мы оба выбрали их на онтогенетическом этапе коллекционирования, через который проходит любой зоолог, повторяя историю изучаемой им науки. В дальнейшем, изучая личиночное развитие артемии, мы обнаружили сходство в передвижении и строении у личинок Euphyllopod и взрослых особей рода Cladocera. В результате мы пришли к выводу, что данная группа произошла от Euphyllopod, но стала неотенической. В то время этот факт еще не был общепризнанным среди ученых. Наиболее важное открытие сделал Бернард в ходе разведения агрессивных цихлид рода геофагус (Geophagus): самец, изолированный на определенное время, убивал любого представителя своего вида, независимо от пола. Однако, когда Бернард ставил перед рыбой зеркало и животное боролось со своим отражением до изнеможения, сразу после этого самец был готов ухаживать за самкой. Иными словами, Бернард в свои 17 лет обнаружил, что специфический потенциал действия (action specific potentiality) может быть «сдержан» искусственно или в результате истощения.

После окончания школы я все еще был одержим эволюцией. Я хотел изучать зоологию и палеонтологию, однако мой отец настоял на медицине, и я его послушал. Оказалось, это было большой удачей. Фердинанд Хохштеттер (Ferdinand Hochstetter), наш учитель анатомии, был гениальным сравнительным анатомом и эмбриологом. А также он был преданным своему делу преподавателем сравнительного метода. Очень быстро я понял, что сравнительная анатомия и эмбриология дают лучшее решение вопросов эволюции, нежели палеонтология. А также – что сравнительный метод применим не только к анатомии, но и к паттернам поведения. Еще до получения докторской степени, я стал инструктором, а потом и ассистентом на кафедре Хохштеттера. Кроме того, я начал изучать зоологию в зоологическом институте профессора Яна Верслуйса (Jan Versluys). Параллельно я посещал семинары по психологии профессора Карла Бюлера (Karl Bühler), которого заинтересовали мои попытки применить сравнительный метод в изучении поведения. Он обратил мое внимание на то, что результаты моих исследований шли вразрез с позицией «виталистов» (или «инстинктивистской» школой МакДугалла (MacDougall)) и с мнением представителей механистического подхода (или бихевиористской школы) Уотсона (Watson). Бюлер заставил меня прочесть наиболее выдающиеся книги обеих школ, которые стали для меня разочарованием: никто из этих людей не знал животных, ни один не был специалистом. Я осознал, какой объем работы предстоит проделать, и что эта работа, очевидно, переходила в новую научную дисциплину, развитие которой я считал своей ответственностью.

Благодаря Карлу Бюлеру и его ассистенту Егону Брунсвику (Egon Brunswick) я понял, что теория познания (theory of knowledge) совершенно необходима для ученого, занимающегося наблюдением за живыми созданиями, и желающего исполнить свой долг по научной объективации. Мой интерес к психологии восприятия, столь близко связанной с эпистемологией, обусловлен влиянием именно этих двух людей.

Будучи ассистентом в анатомическом институте, я продолжал содержать птиц и животных в Альтенберге. Галки очень скоро стали самыми важными из них. В тот самый момент, когда я приобрел свою первую галку, Бернардом Хеллман дал мне книгу Оскара Хейнрота (Oskar Heinroth) «Птицы средней Европы» («Die Vögel Mitteleuropas»). В одно мгновение я понял, что этот человек знает все о поведении животных: все то, чего не знали МакДугалл и Уотсон, и что, я думал, понимаю только я. Наконец мне встретился ученый, который тоже был «специалистом»! Сложно оценить то влияние, которое оказал Оскар Хейнрот на развитие моих идей. Я был так вдохновлен его классической сравнительной работой по утиным (Anatidae), что решил сделать сравнительное изучение поведения своей главной задачей в жизни. Хохштеттер считал мои этологические исследования своего рода сравнительной анатомией и разрешил мне развивать это направление, когда я поступил на работу на его кафедру. Только благодаря этому увидели свет мои работы, опубликованные между 1927 и 1936 годами.

В тот период моей жизни я познакомился с Уоллесом Крейгом (Wallace Craig). Орнитолог Маргарет Морзе Найс (Margaret Morse Nice), родом из США, приложила уйму усилий, чтобы свести нас, зная, над чем каждый из нас работал. Я ей буду вечно за это благодарен. Наравне с Хохштеттером и Хейнротом (Heinroth), Уоллес Крейг оказал равносильное влияние на становление моих идей. Он критично отнесся к моему устоявшемуся убеждению в том, что инстинктивная деятельность основывается на цепных рефлексах (chain reflexes). Я же продемонстрировал, что долгое отсутствие ключевых раздражителей снижает порог реакции, вплоть до «реакции в пустоте» (прим. ред. активность, которую животное осуществляет «вхолостую», без специфического раздражителя). Крейг отметил, что в аналогичной ситуации организм начинал активно искать ключевой раздражитель. «Бессмысленно обсуждать реакцию на стимул, который еще не получен» — писал Крейг. Но, несмотря на очевидную спонтанность инстинктивного поведения, я все еще настаивал на состоятельности своей теории рефлексов, поскольку верил, что любое отступление от рефлексологии Ч. С. Шеррингтона (Sherrington) означало признание витализма. Таким образом, в лекции, которую я прочел в Доме Гарнака (Harnackhaus) (г. Берлин) в 1936 году, я все еще отстаивал рефлекторную теория инстинкта. Но это было в последний раз.

На лекции моя жена сидела позади молодого человека, очевидно разделявшего мое мнение о спонтанности. Этот молодой человек на протяжении всей лекции бормотал: «Все сходится, все сходится». Когда же в конце лекции я заявил, что все-таки отношу инстинктивные двигательные паттерны к цепным рефлексам, он закрыл лицо руками и с болью в голосе произнес: «Идиот, идиот». Этим слушателем был Эрих фон Хольст (Erich von Holst). После лекции мы пересеклись в, и всего за несколько минут этому ученому удалось убедить меня в несостоятельности моей теории рефлексов. Снижение порогов, реакции в пустоте, независимость двигательных паттернов от внешнего воздействия, — в общем, все феномены, с которыми я сталкивался, не просто имели объяснение, но и должны были постулироваться исходя из предположения, что в их основе лежат не цепные рефлексы, а процессы эндогенной генерации стимулов и централизованной координации, обнаруженные и доказанные Эрихом фон Хольстом (прим.ред. теория заключается в том, что мозг производит специфическую энергию действия (формы и структуры поведения) в собственном эндогенном ритме. Они высвобождаются (и тогда форма поведения проявляется), благодаря «релизерам», ключевым стимулам, поступающим из внешней среды, которые словно запускают спусковой механизм. Поведение также может проявиться «вхолостую», при «перепроизводстве» специфической энергии действия). Самым крупным нашим достижением в понимании поведения животных и человека я считаю осознание следующего факта: простая нейронная организация, лежащая в основе поведения не состоит из рецептора, — афферентного нейрона, стимулирующего двигательную клетку, — и эффектора, приводимого в действие двигательным нейроном. Гипотеза Хольста, которую мы уверенно можем назвать своей, утверждает, что основа централизованной нервной организации состоит из клетки, непрерывно производящей эндогенные стимулы, но не активирующей эффектор из-за другой клетки, которая, так же производя эндогенные стимулы, оказывает на нее ингибирующее действие. Рецептор оказывает воздействие именно на ингибирующую клетку, в результате чего в «биологически нужный» момент ингибирующее действие прекращается. Эта гипотеза была настолько многообещающей, что Общество кайзера Вильгельма, позднее переименованное в Общество Макса Планка, решило основать институт для наших с Эрихом фон Хольстом исследований физиологии поведения. Я твердо верю, что будь он жив, он бы был сейчас здесь в Стокгольме. Тем не менее, война нарушила наши планы.

Осенью 1936 года в г. Лейден, Голландия, профессор ванн дер Клау (van der Klaauw) созвал симпозиум под названием «Instinctus». Я на нем прочел работу по инстинктам, написанную на основе теорий Эриха фон Хольста. А также познакомился с Николасом Тинбергеном (Niko Tinbergen), и это, несомненно, стало для меня самым важным результатом симпозиума. Удивительно, насколько были похожи наши взгляды. Однако довольно быстро я понял, что Тинберген превосходит меня в плане аналитической мысли, равно как и в умении ставить простые, но убедительные эксперименты. Мы обсуждали связи между ориентировочными реакциями (spatially orienting responses) (в терминологии Альфреда Кюна (Alfred Kühn) – «таксисы») и разрешающим механизмом (releasing mechanism) с одной стороны, и спонтанными эндогенными двигательными паттернами – с другой. В ходе дискуссий были сформулированы некоторые концептуализации, которые в дальнейшем оказались полезными в этологических исследованиях. Никто из нас не помнит, что и кем было сказано раньше, однако вполне вероятно, что концептуальное выделение таксисов, врожденный разрешающий механизм и комплексы фиксированных действий были вкладом Тинбергена. Летом 1937 года он провел несколько месяцев с нами в Альтенберге, и тогда он, несомненно, был движущей силой в ряде экспериментов c поведением перекатывания яиц у серых гусей.

Экспериментировали мы с теми самыми гусями, которые впервые вызвали мой интерес к процессу одомашнивания. Это были гибриды первого поколения диких серых и домашних гусей, и их социальное и половое поведение удивительным образом отличалось от аналогичного поведения диких птиц. Я понял, что невообразимый рост в мотивации к питанию, а также спаривание и все менее дифференцированные социальные инстинкты характерны для очень многих домашних животных. Меня напугала – и до сих пор пугает – мысль, что аналогичные генетические процессы вырождения могут быть характерны и для цивилизованного человечества. Под воздействием этого страха, вскоре после вторжения немцев в Австрию, я совершил очень опрометчивый поступок: написал об опасностях одомашнивания и, в целях лучшего восприятия, облачил свои мысли в худшую нацистскую терминологию. Я не хочу оправдать свой поступок, однако тогда я действительно верил, что новые управленцы могут принести что-то хорошее. Полный предрассудков католический режим в Австрии внушил эту наивную надежду не только мне, но и многим значительно более образованным представителям австрийского общества. В это верили практически все мои друзья и преподаватели, и даже мой отец, который уж точно был очень добрым и гуманным человеком. И никто из нас не предполагал, что понятие «селекция», в толковании новых управленцев, могло означать «убийство». Я действительно сожалею о публикации той работы, но не столько из-за того, что она дискредитирует меня, а из-за спровоцированных ей препятствий для дальнейшего признания опасности одомашнивания.

В 1939 году я был назначен заведующим кафедрой психологии в Кенигсберге, и это назначение произошло благодаря неожиданному стечению обстоятельств — Эрих фон Хольст играл на альте в квартете, который собрался в Геттингене и в котором Эдуард Баумгартен (Eduard Baumgarten) играл первую скрипку. Баумгартен был профессором философии в Мэдисоне, штат Висконсин. Будучи учеником Джона Дьюи (John Dewey) и, следовательно, сторонником философии прагматизма, Баумгартен имел некоторые сомнения, стоило ли соглашаться возглавить кафедру философии в Кенигсберге – по сути, занять место Иммануила Канта (Immanuel Kant), которое ему только что предложили. Поскольку он знал, что место заведующего кафедрой психологии в Кенигсберге было так же свободно, он невзначай спросил Эриха фон Хольста, знает ли он психолога, разбирающегося в биологии, но в тоже время заинтересованного в теории познания. Хольст знал, что я представлял именно это довольно редкое сочетание интересов, и предложил меня Баумгартену, который вместе с биологом Отто Келером (Otto Koehler) и ботаником Куртом Мотесом (Kurt Mothes) – ныне президент Академии «Леопольдина» (Leopoldina) в г. Галле – уговорили руководство факультета философии в Кенигсберге назначить меня, зоолога, на должность профессора кафедры психологии. Вполне возможно, что позднее они пожалели об этом выборе, сам же я, во всяком случае, получил огромную пользу от дискуссий на заседаниях Кантовского общества, которые часто длились до поздней ночи. Самыми замечательными и «полезными» оппонентами в моей борьбе против идеализма были физиолог Х.Х. Вебер (H. H. Weber), сейчас сотрудник Общества Макса Планка (Max-Planck-Gesellschaft), и первая жена Отто Келера, Анмари (Annemarie). Именно им я действительно обязан своим пониманием кантовской философии, — насколько это возможно. Результатом наших обсуждений стал мой материал по теории Канта об априорном представлении дарвиновской биологии. Сам Макс Планк написал мне письмо, в котором заявил, что полностью разделяет мои взгляды на взаимосвязь между феноменальным и настоящим миром. Чтение этого письма вызвало такие же эмоции, как если бы мне вручали Нобелевскую премию. Несколько лет спустя моя работа появилась в Systems Year Book на английском языке – перевод выполнил мой друг Дональд Кэмпбелл (Donald Campbell).

Осенью 1941 года я был рекрутирован в Германскую армию в качестве врача. Мне повезло найти должность в отделении неврологии и психиатрии больницы в Познани. Несмотря на то, что я никогда не занимался медицинской практикой, у меня было достаточно знаний в области анатомии нервной системы и психиатрии, чтобы занимать эту должность. Опять же мне повезло познакомиться с замечательным учителем, Доктором Гербертом Вейгелем (Dr. Herbert Weigel), — одним из немногих психиатров того времени, которые серьезно относились к психоанализу. У меня появилась возможность из первых рук получать знания о неврозах, особенно истерии, а также о психозах, в частности шизофрении.

Весной 1942 года меня отправили на фронт недалеко от Витебска, а два месяца спустя я был взят в плен русскими. Сначала я работал в больнице в г. Халтурин, где меня поставили во главе отделения с 600 кроватями, занятыми практически полностью больными с так называемым полевым полиневритом (форма общего воспаления нервной ткани, вызванного совместным воздействием стресса, перенапряжения, холода и отсутствия витаминов). Удивительно, что российские врачи не знали этого синдрома и считали, что это последствия дифтерии – заболевания, которое так же вызывает угнетение всех рефлексов. Когда эта больница была разрушена, я стал полевым врачом сначала в поселке Оричи, а позже в ряде других лагерей в Армении. Я стал вполне сносно владеть русским языком и подружился с некоторыми русскими, в основном врачами. При этом я проводил удивительные параллели между психологическим воздействием нацизма и марксизма. Именно тогда я начал понимать природу идеологической обработки как таковой.

Когда я был врачом в маленьких лагерях в Армении, у меня было немного свободного времени, и я начал писать книгу по эпистемологии (теории познания), поскольку это был единственный предмет, для которого мне не нужна была библиотека. В основном рукопись была написана раствором марганцовки на разглаженных и порезанных на кусочки мешках от цемента. Советские власти поощряли мою письменную работу, но когда рукопись была почти закончена, меня перевели в лагерь в Красногорске под Москвой, приказав напечатать рукопись и выслать копию цензору. Они пообещали, что мне будет позволено взять копию домой на родину. Приближалась предполагаемая дата репатриации Австрийцев и у меня были причины опасаться, что мое возвращение будет отложено из-за моей книги. Однако как-то меня вызвал к себе в кабинет начальник лагеря. Он спросил меня, под честное слово, действительно ли моя рукопись содержит только научный текст и никакой политики. Когда я его заверил, что это именно так, он пожал мне руку и тотчас же выписал пропуск, в котором говорилось, что мне разрешено взять мою рукопись и моего ручного скворца домой. Конвоиру он в устной форме приказал меня не обыскивать и передать этот приказ следующему конвоиру, а потом следующему, и т.д. Так я вернулся в Альтенберг с рукописью и птицей, в целости и сохранности. Не думаю, что я когда–либо сталкивался с такой же ситуацией, когда человек верил другому человеку на слово. Книга, написанная в России, с небольшими дополнениями и изменениями, была опубликована под названием «За зеркалом. Исследование естественной истории человеческого знания» («Die Rückseite des Spiegels»). Это название было предложено моим товарищем-военнопленным в г. Ереван, которого звали Циммер (Zimmer). (прим.ред. об этом периоде жизни, вы можете прочитать также «Лоренц в советском плену«)

Вернувшись домой в Австрию в феврале 1948 года, я оказался без работы, при этом не было даже надежды на вакантное место. Но при этом друзья меня очень поддерживали. Отто Шторх (Otto Storch), профессор зоологии, делал все возможное для меня и моей жены, даже до моего возвращения. Отто Кёниг (Otto König) и его Биологическая станция Вильхельминенберг (Biologische Station Wilhelminenberg) приняли меня как давно потерянного брата, а Вильгельм Маринелли (Wilhelm Marinelli), еще один зоолог, предоставил мне возможность читать лекции в Институте науки и искусства (Institut für Wissenschaft und Kunst). Австрийская Академия Наук финансировала небольшую исследовательскую станцию в Альтенберге, использовав средства, пожертвованные для этой цели английским поэтом и писателем Дж.Б. Пристли (J. B. Priestley). Зарплату мы не получали, но у нас хватало денег на содержание животных и мы были полны энтузиазма. А благодаря тому, что моя жена оставила свою медицинскую практику и вела хозяйство на ферме близ г. Тульн, с едой у нас проблем тоже не было. В сложившихся обстоятельствах некоторые выдающиеся молодые люди были готовы объединить с нами усилия. Первым был Вольфганг Шляйдт (Wolfgang Schleidt), ныне профессор в Garden University недалеко от Вашингтона. Он создал свой первый усилитель для ультразвуковых сигналов грызунов из радиоприемников, найденных на свалке, и свой первый террариум из остова старой кровати того же происхождения. Помню, как он вез его домой на тележке. Затем к нам присоединились Ильзе и Хайнц Прехтль (Ilse and Heinz Prechtl), ныне профессора в г. Гронинген; потом – Иренеус и Элеонор Эйбл-Эйбесфельдт (Irenäus and Eleonore Eibl-Eibesfeldt), доктора зоологических наук и замечательные ученые.

Очень скоро начали восстанавливаться международные связи между этологами. Осенью 1948 года нас посетил профессор У. Торп из Кембриджа, который продемонстрировал настоящий импринтинг у паразитирующих ос и был заинтересован нашей работой. Так же как и Тинберген, Торп предвидел, что для меня будет невозможно получить должность в Австрии. Он по секрету спросил меня, рассмотрю ли я предложение стать лектором в Англии. Я ответил, что на тот момент предпочел бы остаться в Австрии. Тем не менее, вскоре я передумал. Карл фон Фриш освободил должность в г. Грац и вернулся в Мюнхен. При этом он предложил меня в качестве своего преемника, и кафедра Граца согласилась единогласно. Однако Австрийское Министерство образования, которое в то время снова было исключительно католическим, наотрез отказалось от предложения Фриша и кафедры. Тогда я написал два письма: Тинбергену и Торпу, — в которых сообщил, что теперь готов покинуть родину. В течение удивительно короткого времени Бристольский университет (University of Bristol) предложил мне читать у них лекции, и в дополнение проводить этологические исследования водоплавающих птиц в Severn Wildfowl Trust (прим.ред. Природоохранная организация, переименованная в Wildfowl and Wetlands Trust) в Слимбридже. Должно быть, мой друг Питер Скотт также приложил к этому руку. Я ответил утвердительно, но прежде чем все было решено, мне поступило предложение от Общества Макса Планка (Max-Planck-Gesellschaft) возглавить исследовательскую станцию при кафедре Эриха фон Хольста (Erich von Holst). Это был трудный выбор. Наконец я решил, что в Общество Макса Планка я смогу «взять с собой» моих нынешних коллег. Вскоре после этого, моя исследовательская станция в Бульдерне была присоединена к кафедре Эриха фон Хольста в недавно созданном Институте поведенческой физиологии Макса-Планка (Max-Planck-Institut für Verhaltensphysiologie). В 1949 году Эрих фон Хольст созвал международное собрание этологов. А осенью 1950 года на следующем симпозиуме в Бульдерне Хольст и я праздновали воплощение нашей мечты в жизнь.

Вернувшись к своей исследовательской работе, я сначала ограничился исключительно наблюдением за водоплавающими птицами и рыбами, чтобы восстановить связь с природой, с которой я был так долго разлучен. Постепенно, я начал концентрироваться на проблемах агрессивности, значении агрессии для выживания и механизмах, предотвращающих ее опасные последствия. Поведение драк у рыб и образование пар у гусей стали главным объектом моих исследований. Посмотрев свежим взглядом на все эти модели поведения, я понял, насколько более глубокие знания нам были необходимы. Как и мой великий со-лауреат Карл фон Фриш (Karl von Frisch), который обнаружил новые и интересные явления после изучения пчел на протяжении нескольких десятилетий, я так же почувствовал, что наблюдения за моими животными должны открыть новые и интересные факты. Я нашел «единомышленников», и мы по сей день заняты бесконечным поиском.

В 1953 году произошел скачок в развитии этологической теории. Причиной тому стала жесткая критика со стороны Дэниеля Лермана (Daniel D. Lehrmann), оспорившего состоятельность этологической концепции врожденного поведения. Тинберген описал это следующим образом: сообщество этологов гудело, как потревоженный пчелиный улей. В Париже в ходе дискуссии, проводимой профессором Грассе (Grassé), я сказал, что Лерман, стараясь избежать допущения о врожденном знании (innate knowledge), невольно постулировал существование «врожденной учительницы» «innate school-marm». Это означало упрощение до абсурда и выявило мою ошибку: мне потребовались годы, чтобы осознать, что эта ошибка была такой же, какую совершил Лерман, и заключалась она в понимании понятий «врожденный» и «приобретенный» как двух противоположных концепций. В дальнейшем я пришел к выводу, что причина, по которой обучение создает адаптивное поведение, кроется исключительно в «врожденной учительнице», другими словами, в филогенетически запрограммированном механизме обучения. Лерман в итоге пришел к тому же выводу, и, благодаря этому осознанию, мы стали друзьями. В 1961 году я опубликовал статью «Филогенетические адаптации и адаптивные модификации поведения» («Phylogenetische Anpassung und adaptive Modifikation des Verhaltens»), которая впоследствии была расширена и издана в виде книги «Эволюция и Модификация Поведения» («Evolution and Modification of Behaviour», Harvard University Press, 1961).

lorenzДо довольно зрелого возраста я не интересовался поведением человека и еще меньше — человеческой культурой. Вероятно, дело было в моем медицинском образовании, благодаря которому я осознал все опасности, угрожающие цивилизованному человечеству. Для ученого не говорить о том, в чем он не уверен — это разумная стратегия. Однако врач обязан предупреждать об опасности, даже если он всего лишь подозревает о ее существовании. На удивление поздно я стал изучать опасности, связанные с разрушением человеком его естественной среды, и разрушительность прочного круга промышленной конкуренции и экономического роста. Изучая культуру как живую систему и видя ее разрушение в свете ее «недугов», я пришел к выводу, что главной угрозой для дальнейшего человеческого существования является то, что вполне может быть названо массовым неврозом. Можно также сказать, что основными проблемами, с которыми сталкивается человечество, являются моральные и этические проблемы.

На сегодняшний день я пенсионер — совсем недавно ушел с должности директора в Институте поведенческой физиологии Макса Планка (Max-Planck-Institut für Verhaltensphysiologie) в Зеевизен в Германии, и работаю над созданием кафедры социологии животных, относящейся к Институту Сравнительного Исследования Поведения (Institut für Vergleichende Verhaltensforschung) Австрийской Академии наук.


 

  1. По словам профессора Вольфганга Шляйдта (22.07.1998), Garden University не существует. Он был преподавателем в Университете Мэриленда (University of Maryland, College Park Campus) с 1965 по 1985 годы.

Из Les Prix Nobel en 1973, редактор Wilhelm Odelberg, [Nobel Foundation], Стокгольм, 1974

Эта автобиография/биография была написана в период, когда Конраду Лоренцу была присуждена премия и впоследствии опубликована сериями Les Prix Nobel/ Nobel Lectures/The Nobel Prizes. Периодически информация дополняется заметками лауреата.

 

Конрад Лоренц умер 27 февраля 1989 года.